Тишина для киборга

Его глаза – вечная печаль и состраданье.
Его рука может разрушать,
Мира часы встанут.
© Digimortal – Создатель

Зима. Тихая северная ночь. С иссиня-черного бездонного неба медленно спускаются огромные белые хлопья. Многотысячный город спит, укрывшись толстым слоем пушистого декабрьского снега, искрящегося в свете уличных фонарей. Молчаливые городские артерии замерли в ожидании утреннего час-пика, когда сотни тысяч людей, покинув свои тёплые постели, выйдут из домов, топча и разрушая идеально наметённые на тротуарах сугробы, а их автомобили разорвут утреннюю тишину грохотом своих двигателей, отравляя морозный воздух тоннами углекислого газа.

Редкое это явление – час городского безмолвия. Крайне редкое. Но не небывалое. В такие моменты природа, подобно кроткой служанке, ступает на территорию хозяина-человека, приводя его апартаменты в чистый, сказочно-красивый вид. Она убирает из-под его ног перепачканный бензином и песком ковёр, застилая новый, кристально-белый. Она проветривает его дом, наполняя его стены холодным свежим воздухом. Но стоит хозяину проснуться, и все её труды оказываются напрасны. В один миг на белизне ковра то там, то тут начинают расползаться новые грязные пятна, а воздух наполняется выбросами горящего топлива. Человеческая обитель снова становится мерзкой, пропитанной дымом и копотью, смердящей кучей гниющих бетонных коробок.

Не такой участи я хотел для этой планеты. Не такой участи я хотел и для миллионов других планет, на которых по воле выстроенного мной нерушимого системного баланса зародилась жизнь. Поначалу это было увлекательно: наблюдать, как появляются примитивные живые существа; как система, развиваясь, автоматически перебрасывает энергию от слабых к более развитым своим элементам, провоцируя дальнейшую эволюцию живого; как простой расчёт, заложенный мной в соотношение порядка и хаоса, приводит к смене периодов вымирания периодами бурного развития. Словом, как действует строгая закономерность. Но зацикленность этих процессов, их неизменная повторяемость со временем надоедают. В конце концов, любой, даже самой перфекционистской творческой силе нужно ставить эксперименты и что-то менять в устоявшемся порядке вещей. Поэтому я решил наделить живое толикой своего сознания. Обладая инстинктами, организм может существовать в узких рамках системы, являясь одним из её элементов, но обладая разумом, он становится творцом, способным организовывать свои подсистемы. Мне стало интересно, к чему приведёт этот эксперимент. Возможно, мои творения когда-нибудь смогли бы стать достаточно развитыми, чтобы связаться со мной и в полной мере уподобиться мне. Трудно описать, насколько я был разочарован, когда опыт не удался.

Разумеется, я не перекраивал мироздание с нуля. Я просто внёс некоторые изменения в исходный код системы, который мои создания позже обозвали физическими законами. Получив новую задачу, система незамедлительно перешла к её осуществлению, сохраняя при этом свой исходный баланс. Она проанализировала все элементы и выбрала из них те, что были наиболее приспособлены для осуществления моего плана. На каждой из предложенных мне планет существовало от одного до пяти видов живых существ, готовых сделать переход от инстинктивного поведения к осознанному. И на каждой из этих планет я посеял зёрна разумной жизни. Где-то эти семена вовсе не прижились; где-то они взошли, но их слабые побеги быстро погибли; а вот на таких планетах, как, например, эта крошечная голубая бусинка, названная её обитателями Землёй, разум нашёл своё пристанище в людях и стал стремительно развиваться.

Настолько стремительно, что я и глазом не успел моргнуть, как эти «двуногие» вылезли из своих пещер после последнего ледникового периода, расселились по всей планете и начали постепенно перестраивать её под себя, сами того не осознавая. До тех пор, пока не поставили свой дом перед угрозой полного уничтожения в радиоактивном пекле. Ну, как вы думаете, того ли я ждал от этих созданий, даруя им разум? Порой мне кажется, что система всё-таки где-то ошиблась в своих расчётах, и я промахнулся, как минимум, на целый род гоминидов, а то и на отряд млекопитающих.

Хотя должен признать, что изначально беды ничто не предвещало. На заре своей истории люди были наивны и любознательны, как почти любой младенец. Они исследовали окружавший их мир, учились в нём жить, набивая себе шишки, а затем придумали мифологию. Всё, что они не понимали, всё, что они наблюдали и не могли объяснить, мифологизировалось. Они смотрели на меня сквозь призму матери-Природы, не видели и не слышали меня, но знали, что я есть, что я гораздо старше и мудрее их. Осознав этот факт, они обожествили Природу, коль скоро не могли помыслить меня как такового. Так из мифологического появилось религиозное сознание. Люди признали себя тварями (или творениями, если кого-то вдруг оскорбляет подобная формулировка), а меня через Природу – творцом.

Почти семь тысяч лет эта установка в их сознании жила без каких-либо кардинальных изменений. То был долгий (по меркам живого) период взросления вида Homo Sapiens, закончившийся взрывом гормонов в организме человеческой цивилизации. В какой-то момент люди вдруг поняли, что уже достаточно «взрослые», чтобы и дальше жить под крылом их создателя, что пора бы начать самостоятельно распоряжаться временем своего индивидуального существования и «съехать» от родителя. Сказано – сделано. Творение стало творцом, обзаведшимся собственной тварью – Машиной. И всё бы ничего, если бы люди не использовали её в своих личных, эгоистичных целях: для облегчения собственного существования и ублажения своих самых низменных прихотей. Льщу себя надеждой, что этот «переходный возраст», полный бурлящих гормонов, инфантильных истерик и огромных амбиций, минует человечество в ближайшее столетие, иначе всё кончится атомным суицидом.

Это коротко о том, как родилась и была забыта теория о существовании меня как высшей и непостижимой силы. Отголоски её, конечно, сохранились, но уже порядком искажённые или смахивающие на красивую сказку из человеческого детства под названием «пантеизм». Парадоксально, но верить в сказки для людей сейчас куда постыднее, чем верить в ересь. Их эго разрослось настолько, что уже не они стали моим подобием, а я их. Им оказалось проще поверить в то, что вселенский разум сконцентрирован в существе, имеющем схожие с ними телесные очертания, нежели попытаться понять, что у меня вообще нет тела! Ну, не эгоизм ли это? Нет, система, конечно, выбрала их в качестве идеально подходящих для роли носителей разума созданий, но приписывать всему неизвестному свойства своего организма они должны были перестать ещё на этапе мифологии. А они не только не отошли от этой вредной привычки, но и стали перестраивать под себя весь мир. За тысячи лет существования человеческой цивилизации мысль о моей бестелесности посетила лишь горстку умов её представителей, когда-либо ходивших по земле. И на одного из них я смотрю прямо сейчас.

Уже, наверно, третий земной час человек бесцельно бродил по зимним улицам некогда любимого им города. Ему не хотелось никого видеть, с кем-то разговаривать, не хотелось возвращаться в тепло своей квартиры. Ему хотелось хоть немного побыть в одиночестве, чтобы никто не кружил вокруг него, пытаясь поднять настроение, развеселить; чтобы никто не спрашивал, что случилось; чтобы никто не пытался изменить его видимую грусть на радость только потому, что с улыбкой на лице якобы жить проще, а его хмурое лицо портит окружающим настроение и отпугивает их.

Бред это. Как вообще можно постоянно думать о хорошем, осознавая, сколько у мироздания проблем? А сколько проблем у человечества? Всего каких-то сорок лет, и большая часть земных ресурсов иссякнет, а люди даже и не думали начать их экономить, полагая, видимо, что их индивидуальные потребности в соотношении с потребностями семимиллиардного населения планеты ничтожны. Каждый возомнил себя независимой личностью, индивидуальностью, которая ничего не имеет общего с социумом, в который, на минуточку, включена. Проще ведь радоваться, думая, что ты особенный, чем принять мысль о том, что ты – не более чем песчинка во вселенском механизме, в котором ежесекундно вращаются миллиарды таких же, как ты; что твои потребности – это потребности тебе подобных; что ты – общность, а не индивидуальность. Осознав это, тебе уже вряд ли захочется улыбаться. В лучшем случае, тебе захочется что-то изменить в этом мире, сделать его хоть чуточку добрее, в худшем – тебя всё чаще будут посещать мысли о суициде, пока ты его не совершишь. Всё зависит от силы воли: во-первых, сможешь ли ты смирить своё эго и понять, что ты не всемогущ и не можешь дотянуться до звёзд, из пыли которых состоишь; и, во-вторых, если ты справился с первой задачей, достанет ли тебе мужества взглянуть на круг Архимеда и, осознав, сколько всего ты не знаешь и не можешь сделать, принять это, сохранив стремление к созиданию.

Тот, за кем я сейчас наблюдаю, справился со всем этим. Он научился жить со своими демонами, именуемыми страхом и сомнением, но навсегда утратил способность к радости. Он не прятал этих демонов в себе, не делал из них секрета. Ему было не стыдно бояться или сомневаться. С тех пор, как одной летней ночью он увидел отражение звёзд в тёплых водах озера и, взглянув вверх на их мерцающие точки, осознал, что смотрит в прошлое, что многих из видимых им огоньков уже нет, но их свет всё ещё достигает его глаз, он больше не мог воспринимать окружающий мир по-прежнему. Он испугался, а в его голове зародилась первая искра сомнения в смысле существования разумных живых существ на его планете. Когда же он стал пытаться говорить о своих страхах, люди начали отворачиваться от него, окончательно перестав понимать: кто-то впредь старался просто его избегать, кто-то пытался перекроить его характер (а порой и личность), настроив на позитивный лад, словно это был музыкальный инструмент, а не человечек; а кто-то использовал его страхи против него же. Он был открыт другим людям, но чем дольше он с ними общался, тем больше ему хотелось уйти от них куда подальше. Жить со своими демонами было тяжело, но они хотя бы не делали своему хозяину больно.

Человек остановился и поднял лицо к ночному небу. Тёмно-синие глаза встретились с тёмно-синей бездной зимних туч. Сколько раз я видел этот взгляд: безразличный, но участливый, холодный, но заботливый, суровый, но бесконечно добрый. Он напоминал мне о равновесии добра и зла, порядка и хаоса в системе мироздания. И о моём одиночестве. Миллиарды лет я блуждал от галактики к галактике, зажигал звёзды, создавал планеты, выстраивал сбалансированный обмен энергией между частями этой мозаики, но, даруя разум своим творениям в разных мирах, я надеялся лишь на то, что в один прекрасный миг мне станет наконец с кем поговорить. Глядя в эти бездонные глаза цвета Вселенной, я начал понимать, что желанный миг близок, что тысячелетия моего ожидания не прошли даром и скоро, возможно, я буду не один.

Не слишком рационально, наверное, полагать, что столь крошечная форма жизни, обитающая на столь крошечной планете, в столь крошечной галактике, будет способна познать меня и природу моих действий. Согласно их философии, меня не то что познать, меня помыслить нельзя! Тем не менее мне хотелось верить, что я не ошибся и в ту летнюю ночь в глубине этих усталых глаз старого человека, принадлежащих, кстати говоря, девушке, не прожившей ещё и четверти земного века, зародились не только страх и сомнение, но и благоговейный трепет и восхищение, которые люди когда-то испытывали передо мной.

Едва ли такой способ можно назвать истинно правильным путём познания, но лучшего варианта для человечества на тот момент я не видел. По правде говоря, тогда я вообще старался не обращать на людей особого внимания: в этом секторе меня куда больше занимала система так называемой Бетельгейзе, ставшая домом для весьма перспективных в плане использования возможностей своего разума существ, однако уже начавшая приближаться к завершению своего жизненного цикла. Люди же были слишком капризны в своих желаниях, по старинке почему-то адресуя их мне, а не своим всесильным ученым и мыслителям. Вдобавок они вносили огромную дозу энтропии, которую мне приходилось ежесекундно ликвидировать, дабы сохранить мироздание. Я был слишком занят, чтобы внимать каждой мольбе о достатке или излечении и, тем более, обращать внимание на причитания о тяжестях жизни и несправедливости. Честное слово, будто это я был виновником их эгоизма, выдуманных идеологических расхождений или неумения пользоваться средствами контрацепции.

Никто, абсолютно никто из семи с лишним миллиардов людей не мог хоть раз в день (в крайнем случае – в месяц) не попричитать и не пожаловаться на свою нелёгкую судьбу. Большинство использовало взаимный обмен проблемами: почему-то от мысли, что у сидящего напротив человека жизненная ситуация сложилась ещё более трагичным образом, слушающему становилось легче; затем роли в разговоре менялись, и история повторялась. Гораздо меньшее количество людей выбирало односторонний поток душевных излияний, обращаясь к психологам. Оставшаяся же значительная часть населения предпочитала от проблем (личных и глобальных) просто убегать, используя для этого алкоголь, наркотики, психоделики, медицинские препараты или старательное игнорирование кризисной ситуации. Словом, минуты спокойствия, лишённые человеческого нытья, для меня были так же редки, как и минуты городской тишины, которыми сейчас наслаждалась моя избранница.

Нет, она, отнюдь, не была этическим идеалом. И выбросьте, пожалуйста, из головы все мысли об априорной греховности женского начала, если таковые представления у вас вообще имеются. Этой девушке были не чужды типично человеческие привычки, порождаемые типично человеческими чувствами и желаниями. Она точно так же, как любая другая особь вида Homo Sapiens вне зависимости от половой или гендерной принадлежности, имела склонность к хроническому нытью, эгоистичной жажде собственного счастья и к жестокости, часто не ценила имеющееся и долгое время неправильно утилизировала батарейки.

Однако кое-что в этом человеке меня всё же удивляло. И дело совсем не в том, что она смогла осознать и принять факт своей незначительности в космическом масштабе: живя в семимиллиардном обществе, люди так или иначе начинают чувствовать себя ничтожными. Меня же удивляло то, что она действительно не любила жаловаться – говорить о своих проблемах её вынуждала лишь крайняя необходимость, иначе в её голове зарождалось безумие, а ясность ума она ценила почти так же, как и способность верить в чудо, не поддаваясь при этом ереси. Эти-то противоречия меня и заинтриговали.

С того момента, как я внёс в мироздание поправки, взяв курс на «прививку» сознательного поведения отдельным представителям живого, система универсума время от времени стала выдавать ошибки, или, точнее, бракованные образцы, в которых чаши весов порядка и хаоса были идеально уравновешены. Бракованными эти создания были потому, что фактически являлись точной копией породившей их системы. В мире не было ни одного абсолютно положительно или абсолютно отрицательно «заряженного» существа – во всех разрушительные и созидательные силы колебались, пропорционально склоняясь то в одну, то в другую сторону. Нестабильность была вполне нормальным проявлением незрелости дочернего разума. Стационарное же положение полюсов добра и зла, напротив, говорило о его нетиповом развитии. В двадцать лет подобные аномалии, к числу которых относилась и смотревшая на меня сейчас девушка, ещё почти ничего не знали и не умели, но обладали весомым преимуществом: они до многого доходили дедуктивным путём, словно черпая знания из опыта прошлой жизни, которого у них, разумеется, не было. Уровни самоорганизации и энтропии в них были неизменны: если повышалась жажда причинить кому-нибудь вред, повышалась и степень сдерживающей жалости к этому объекту, и наоборот. Такие системные «глюки» никак не влияли на работу универсума и были единичны в сравнении с общим количеством производимых разумных существ. Последнее делало их особо ценными объектами для изучения.

Моя подопытная вдобавок отличалась удивительной способностью уподобляться в своём идеальном внутреннем балансе не только мне, Космосу-творцу, но и человеческому творению – Машине. Стоило превысить допустимое значение общего эмоционального фона в голове этой девушки, как все её чувства разом исчезали. Они отключались, словно срабатывал автоматический предохранитель, не раз, кстати говоря, спасавший свою хозяйку от боли многочисленных предательств или от приторно-сладких периодов счастья, ослепляющих своей идиллией. Большинство остальных «ошибок системы» таким полезным свойством не обладало, потому эти персонажи редко доживали до своего земного совершеннолетия, оставаясь притом в здравом уме: стабильно повышавшееся в них разочарование в этом мире или желание и дальше пребывать в счастливой иллюзии собственного существования очень рано приводило их либо на стол патологоанатома, либо в психиатрическую больницу.

Здесь может возникнуть вопрос: как вообще столь уравновешенные от природы личности могут впасть в одну из эмоциональных крайностей? Многие века я искал ответ на эту загадку, пока само мироздание в моих руках не стало колебаться под воздействием внешних факторов. Ну, вернее, внутренних, но действовавших извне. Идеально уравновешенная система, в которой порядок и хаос сосуществовали в полной гармонии, вдруг стала разваливаться из-за растущей доли энтропийных процессов. Причина была в людях, и в существах других миров, которые также неправильно использовали возможности своего разума. Все они синтезировали новые материалы, открывали новые источники энергии, совершенствовали свои организмы, но забывали при этом о необходимости сохранять равновесие сил. Они были частью мироздания, но их деятельность наполняла систему лишними, непредусмотренными, чуждыми для неё элементами. Из-за этого одна из чаш весов стала перевешивать, а я лихорадочно пытался вернуть её в прежнее положение.

Примерно то же самое происходило и с мини-копиями универсума. Эмоции и чувства людей есть результат воздействия на них внешних факторов, которыми в основном являются другие люди. В результате взаимодействия с одним или несколькими внешними раздражителями человек часто принимает в ответ положительный или отрицательный заряд эмоций. Следствием длительного получения монотонно окрашенного эмоционального посыла может стать нарушение душевного равновесия, что с определенной долей вероятности приведёт к одному из двух вышеописанных вариантов исхода. Умение отключать чувства в таких ситуациях могло бы стать крайне ценным приобретением для человечества, вот только многих людей такой эмоциональный «стоп-кран» почему-то приводил в ужас.

Исключением из этого правила не были даже обладатели подобной «мутации». Моя подопечная, к примеру, осознав наличие своего внутреннего выключателя, была крайне напугана, когда способность испытывать страх к ней вернулась. Со временем, конечно, она научилась с этим жить; даже относительно успешно применяла свои «сверхспособности», чтобы легче переживать потери близких людей, вот только чем чаще она щёлкала переключателем, тем чаще и дольше его заклинивало в машиноподобном состоянии. Потому, дабы вернуть свою моральную составляющую, ей приходилось будить её физическим противодействием, причиняя себе не душевную, а телесную боль. Порой её ладони можно было видеть забинтованными в районе костяшек – последние время от времени с размаху встречались то с дверцей шкафа, то с кирпичной кладкой стены, то с кафельным покрытием ванной комнаты. Такой способ возвращения себе человечности можно было бы раскритиковать с любого приглянувшегося ракурса, если б он не работал безотказно. Принцип действия был прост: физическая боль, возникающая при ударе о твёрдую поверхность, будила одну из самых чистых эмоций в голове этой девушки – ярость, а раз появлялась одна, появлялся и весь остальной спектр. К тому же травма одной руки (а это всегда была лишь одна рука) представлялась наименее проблемной, поскольку ободранные костяшки практически никак не влияли на общую работоспособность организма.

В данный момент моё мутировавшее творение вновь балансировало на грани «on-off». Только в этот раз рациональная машина не хотела вот так просто уступать свои позиции иррациональному человеку. В тёмно-синих глазах девушки, до сих пор неподвижно стоящей посреди заваленной снегом улицы и тщетно пытающейся найти решение своей дилеммы в бездне зимних туч, я видел не только мировое равновесие, но и вечную борьбу между желанием быть счастливой, уметь радоваться и любить и желанием обрести покой, не испытывать больше никаких тревожащих разум и душу переживаний, забыть, что такое боль.

Единственной сдерживающей силой, препятствующей как возвращению, так и полному подавлению эмоций, были всё те же сомнение и страх, маячившие сейчас где-то на задворках сознания. Первое порождало вопрос о правильности и необходимости сделать выбор, второй заставлял задуматься о возможных последствиях этого выбора. Удивительным здесь было то, что оба демона были нацелены не на то, чтобы заставить свою хозяйку хорошенько осмыслить, как принятое решение скажется не на ней самой, но как оно повлияет на тех немногих существ, которые всё ещё зависели от неё или испытывали сильную привязанность. Альтруизм, вопреки господствующему человеческому эгоизму, с детства сквозил в мыслях этой девушки и был двигателем многих её поступков. Она никогда не издевалась над теми, кто отличался от общепринятой нормы внешне или внутренне, считая их отличия, скорее, редкими особенностями; никогда не стремилась добиться успеха за чужой счёт, хотя порой чьи-то провалы, идущие ей в плюс, вызывали у неё короткую торжествующую улыбку, но при этом она никогда не была намеренным катализатором чьих-то бед. Она старалась помогать людям, видеть в них нечто положительное, даже когда они делали ей больно. Наивная, детская вера в чудо заставляла её улыбаться предателям, приходить на помощь тем, кто отвернулся от неё в трудную минуту, прощать тех, кто этого не заслужил. Она делала это только потому, что верила: в каждом человеке есть доброе начало. И была права, но чем взрослее она становилась, тем сложнее было найти тех, в ком эгоизм ещё не стал неизменно господствовать над альтруизмом; тем сложнее было решиться снова включить эмоции. Вот и сейчас она стояла, смотрела на меня сквозь облака, жаждущая получить ответ и боящаяся его услышать, каким бы он ни был. А я не решался дать ей его, ибо знал, что тогда сбудутся худшие её опасения.

Но выбора не было. За последние несколько лет в жизни этого создания произошло слишком много событий, показавших неподготовленность таких мутаций системы к существованию в нестабильной среде. Сначала я наблюдал, как ей лгал любимый человек, затем – как умирали её родные люди по причине халатного отношения к собственной жизни, наконец – как её предавали друзья, которым она с большой осторожностью рискнула довериться и которым, увы, надоела спустя некоторое время. Она простила всех их, и живых, и мёртвых, не держала ни на кого зла и не собиралась мстить, но не могла забыть боль, свою и чужую. Воспоминания о собственных страданиях заставляли её отдергивать руку каждый раз, стоило только почувствовать тепло, исходящее от проявляющего заботу и внимание человека. Они же сдерживали её от причинения подобных страданий другим. Парадоксально, но эта девушка действительно боялась ранить кого-то, однако никто и никогда не боялся ранить её. Потому ладони (равно как и то, что люди называют душой) у неё были в шрамах.

Я смотрел на неё не без толики какого-то родительского сочувствия. Она испытывала на себе почти то же, что и я – человеческий эгоизм высшей пробы. Мне хотелось помочь ей, также как она помогала другим людям. Вот только я всё ещё не мог общаться с ней. По крайней мере, на прямую. Долгое время я искал способ наладить контакт, пока в один день она снова не пришла к озеру: шум прибоя стал для неё моим голосом, а водяные брызги на песке и камнях – моими слезами. Я плакал вместе с ней и лечил её раны, и только здесь, на берегу этого озера, её губы изредка ещё трогала лёгкая улыбка.

Именно тогда я понял, что счастье для таких, как она, заключается не в других людях, не в любви и не в буйстве чувств, но в их полном отсутствии. Всё, что нужно было этой «ошибке природы» для гармоничного существования – это спокойствие, а его она не смогла бы найти, живя прежней жизнью. Она не смогла бы доверять друзьям, помня, сколько раз они её предавали, не смогла бы любить, зная, сколь ненадёжно это чувство. Страх сковывал её мысли и действия, и лишь говоря со мной, она была счастлива. Я стал единственным, кому она не боялась верить. Вот только мне тоже предстояло в каком-то смысле предать её.

Человеческая фигура поежилась, стряхнув огромные снежинки с головы и плеч, и неуверенно двинулась дальше. Город по-прежнему был молчалив, улицы безлюдны, а всё, что не попадало в тёплый свет фонарей, утопало во тьме. Девушка шла, осторожно ступая по снежному покрову, озираясь по сторонам, стараясь запомнить это мгновение таким: тихим, сказочным и вечным. С каждым шагом в её голове всплывало всё больше обрывков фраз и образов из прошлого, а вместе с ними открывались и прежние раны. Болевой порог был преодолён в считанные секунды, эмоции стали возвращаться, на глаза навернулись слёзы, но она лишь ускорила шаг. Через минуту она уже неслась по улице в направлении набережной, забыв о разрушении идеальных снежных насыпей, слыша лишь мой голос.

Я звал её туда, где зародилась жизнь на этой планете: к океану, на берегу которого ей посчастливилось жить, но который нещадно эксплуатировался людьми, настолько, что моему многострадальному творению пришлось уйти в лес к тихим водам озера, вместо того, чтобы наблюдать спокойствие и мощь первобытной стихии. Теперь же я не мог ограничиться лужицей пресной воды. Мне предстояло в очередной раз подтолкнуть эволюцию к новому витку развития.

Руки вцепились в покрытый льдом камень, и девушка перепрыгнула через небольшие прибрежные ограждения, приземлившись на обледенелую гальку. Холодный морской воздух наполнил часто сокращающиеся лёгкие, у самых ног разбилась небольшая волна: в этом месте залив редко замерзал. Снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь шумом прибоя, лёгким посвистыванием ветра и стуком человеческого сердца. Творение смотрело на творца глазами, полными слёз, и уже знало, что должно сделать. Лунный свет слабым ручейком просочился сквозь образовавшуюся в тучах прореху, открывшую кусочек звёздного неба. Над океаном засияла полярная звезда, и человек, в последний раз взглянув на город, загадал желание, после чего сделал шаг вперёд.

Он погружался медленно: по колени, по пояс, по плечи и наконец с головой. Его одежда намокла, кожу под ней обожгло ледяным прикосновением солёных вод, дыхание перехватило, а сердце остановилось. По всему телу стали расползаться тонкие нити прежних кровеносных сосудов, замерзая и превращаясь в сталь. Старые раны заныли и воспалились, но вместо крови из них начала сочиться ржавчина – соль очистила тело от неё, закупорила язвы, образовав титановую броню. Глаза цвета Вселенной потухли и через мгновение вспыхнули ярко-синим светом, прорезающим толщу воды. Тревожившие разум мысли угасли, эмоции и чувства пропали. Наступило безвременье.

Полярная звезда вновь затерялась в зимних тучах. Город продолжал мирно спать, а снежные хлопья по-прежнему медленно кружили в морозном воздухе. В этом всеобщем безмолвии человек умер, как некогда умер его бог. Вместо него, неловко ступая по каменистому дну, из воды вышла новая жизнь: холодная, бесчувственная, вечная.

Насквозь промокшая одежда свисала с тела моего нового творения бесформенной кучей, из-за чего его осторожные, неуверенные движения выглядели несколько неуклюжими. Я наблюдал за ним с неподдельным интересом и терпеливо ждал, надеясь на успешное завершение эксперимента, начатого миллионы лет назад. Тем временем существо на берегу изучающе озиралось по сторонам, словно видя этот мир впервые. Оно не спешило, ведь в запасе была вечность. Вечность, полная тишины и спокойствия. Наконец, вновь повернувшись лицом к океану, оно опять подняло свои теперь ярко-синие глаза к ночному небу. Холодный взгляд киборга смотрел сквозь пространство и время, он видел всё мироздание с начала времён, он видел меня. Я осторожно позвал его по прежнему имени и в этот момент впервые за всю историю существования Вселенной услышал ответ:

— Здравствуй, Создатель. Теперь меня зовут H-313N.